Ф.М.Достоевский. Преступление и наказание

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

I

Раскольников приподнялся и сел на диване.
Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных
и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и
минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его
взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то
же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия
Александровна заплакала.
Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.
- Ступайте домой... с ним, - проговорил он прерывистым голосом,
указывая на Разумихина, - до завтра; завтра все... Давно вы приехали?
- Вечером, Родя, - отвечала Пульхерия Александровна, - поезд ужасно
опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь
подле...
- Не мучьте меня! - проговорил он, раздражительно махнув рукой.
- Я останусь при нем! - вскричал Разумихин, - ни на минуту его не
покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя
президентом.
- Чем, чем я возблагодарю вас! - начала было Пульхерия Александровна,
снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:
- Я не могу, не могу, - раздражительно повторял он, - не мучьте!
Довольно, уйдите... Не могу!..
- Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, - шепнула
испуганная Дуня, - мы его убиваем, это видно.
- Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! - заплакала
Пульхерия Александровна.
- Постойте! - остановил он их снова, - вы все перебиваете, а у меня
мысли мешаются... Видели Лужина?
- Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что
Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, - с некоторою робостию
прибавила Пульхерия Александровна.
- Да... был так добр... Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с
лестницы спущу, и прогнал его к черту...
- Родя, что ты! Ты, верно... ты не хочешь сказать, - начала было в
испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.
Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе
уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и
передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.
- Дуня, - с усилием продолжал Раскольников, - я этого брака не желаю, а
потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и
духу его не пахло.
- Боже мой! - вскричала Пульхерия Александровна.
- Брат, подумай, что ты говоришь! - вспыльчиво начала было Авдотья
Романовна, но тотчас же удержалась. - Ты, может быть, теперь не в состоянии,
ты устал, - кротко сказала она.
- В бреду? Нет... Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не
принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо... с отказом... Утром дай мне
прочесть, и конец!
- Я этого не могу сделать! - вскричала обиженная девушка. - По какому
праву...
- Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра... Разве ты не
видишь... - перепугалась мать, бросаясь к Дуне. - Ах, уйдемте уж лучше!
- Бредит! - закричал хмельной Разумихин, - а то как бы он смел! Завтра
вся эта дурь выскочит... А сегодня он действительно его выгнал. Это так и
было. Ну, а тот рассердился... Ораторствовал здесь, знания свои выставлял,
да и ушел, хвост поджав...
- Так это правда? - вскричала Пульхерия Александровна.
- До завтра, брат, - с состраданием сказала Дуня, - пойдемте,
маменька... Прощай, Родя!
- Слышишь, сестра, - повторил он вслед, собрав последние усилия, - я не
в бреду; этот брак - подлость. Пусть я подлец, а ты не должна... один
кто-нибудь... а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду.
Или я, или Лужин! Ступайте...
- Да ты с ума сошел! Деспот! - заревел Разумихин, но Раскольников уже
не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и
отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно
поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул
под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.
- Я ни за что не могу уйти! - шептала она Разумихину, чуть не в
отчаянии, - я останусь здесь, где-нибудь... проводите Дуню.
- И все дело испортите! - тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, -
выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, - продолжал он
полушепотом, уж на лестнице, - что давеча нас, меня и доктора, чуть не
прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не
раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И
теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает
над собой...
- Ах, что вы говорите!
- Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте,
где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам
квартиру... А впрочем, знаете, я немного пьян и потому... обругал; не
обращайте...
- Но я пойду к здешней хозяйке, - настаивала Пульхерия Александровна, -
я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить
его так, не могу!
Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною
дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в
необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова,
он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти
свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же
состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто
все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову.
Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и
представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для
большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в
тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью
Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои
руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем
дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для
своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это
исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся
встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек
очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же
время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих
эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья
Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с
испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и
только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом
странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за
собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него
теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась:
Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был
настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.
- Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! - вскричал он, убеждая
Пульхерию Александровну. - Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете
его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю:
теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам
одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет... Ну, наплевать!..
Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее
слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом,
слушайте! Потом от вас мигом к себе, - там у меня гости, все пьяные, - беру