Иван Бунин. Жизнь Арсеньева

Юность


"КНИГА ПЕРВАЯ"

"I"

"Вещи и дела, аще не написанiи бываютъ, тмою покрываются и гробу
безпамятства предаются, написавшiи же яко одушевленiи ..."
Я родился полвека тому назад, в средней России, в деревне, в отцовской
усадьбе.
У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали,
когда именно я родился. Если бы не сказали, я бы теперь и понятия не имел о
своем возрасте, -- тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени, -- и,
значит, был бы избавлен от мысли, что мне будто бы полагается лет через
десять или двадцать умереть. А родись я и живи на необитаемом острове, я бы
даже и о самом существовании смерти не подозревал. "Вот было бы счастье !"
-- хочется прибавить мне. Но кто знает? Может быть, великое несчастье. Да и
правда ли, что не подозревал бы? Не рождаемся ли мы с чувством смерти? А
если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю и любил?
О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего не известно.
Что мы вообще знаем! Я знаю только то, что в Гербовнике род наш отнесен к
тем, "происхождение коих теряется во мраке времен". Знаю, что род наш
"знатный, хотя и захудалый" и что я всю {8} жизнь чувствовал эту знатность,
гордясь и радуясь, что я не из тех, у кого нет ни рода, ни племени. В Духов
день призывает Церковь за литургией "сотворить память всем от века умершим".
Она возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву:
-- Вси рабы Твоя, Боже, упокой во дворех Твоих и в недрех Авраама, --
от Адама даже до днесь послужившая Тебе чисто отцы и братiи наши, други и
сродники!
Разве случайно сказано здесь о служении? И разве не радость чувствовать
свою связь, соучастие "с отцы и братiи наши, други и сродники", некогда
совершавшими это служение? Исповедовали наши древнейшие пращуры учение "о
чистом, непрерывном пути Отца всякой жизни", переходящего от смертных
родителей к смертным чадам их -- жизнью бессмертной, "непрерывной", веру в
то, что это волей Агни заповедано блюсти чистоту, непрерывность крови,
породы, дабы не был "осквернен", то есть прерван этот "путь", и что с каждым
рождением должна все более очищаться кровь рождающихся и возрастать их
родство, близость с ним, единым Отцом всего сущего.
Среди моих предков было, верно, не мало и дурных. Но все же из
поколения в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою
кровь: будь достоин во всем своего благородства. И как передать те чувства,
с которыми я смотрю порой на наш родовой герб? Рыцарские доспехи, латы и
шлем с страусовыми перьями. Под ними щит. И на лазурном поле его, в середине
-- перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходятся сверху и снизу
своими остриями три рапиры с крестами-рукоятками.
В стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что
дал мне приют, некогда {9} славных, а теперь заглохших, бедных, в
повседневности живущих мелкой жизнью. Все же над этой жизнью всегда -- и не
даром -- царит какая-нибудь серая башня времен крестоносцев, громада собора
с бесценным порталом, века охраняемым стражей святых изваяний, и петух на
кресте, в небесах, высокий Господний глашатай, зовущий к небесному Граду.


"II"

Самое первое воспоминание мое есть нечто ничтожное, вызывающее
недоумение. Я помню большую, освещенную предъосенним солнцем комнату, его
сухой блеск над косогором, видным в окно, на юг... Только и всего, только
одно мгновенье! Почему именно в этот день и час, именно в эту минуту и по
такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что
уже явилась возможность действия памяти? И почему тотчас же после этого
снова надолго погасло оно?
Младенчество свое я вспоминаю с печалью. Каждое младенчество печально:
скуден тихий мир, в котором грезит жизнью еще не совсем пробудившаяся для
жизни, всем и всему еще чуждая, робкая и нежная душа. Золотое, счастливое
время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое.
Может быть, мое младенчество было печальным в силу некоторых частных
условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в великой глуши. Пустынные
поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом
-- море хлебов, трав и цветов... И вечная тишина этих полей, их загадочное
молчание... Но грустит ли в тишине, в глуши какой-нибудь сурок, жаворонок?
Нет, они ни о чем не спрашивают, ничему не дивятся, не чувствуют той
сокровенной души, которая всегда чудится человеческой душе в мире,
окружающем ее, не знают ни зова пространств, ни бега времени. А я уже и
тогда знал все это. Глубина неба, даль полей говорили мне о чем-то ином,
{11} как бы существующем помимо их, вызывали мечту и тоску о чем-то мне
недостающем, трогали непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему
...
Где были люди в это время? Поместье наше называлось хутором, -- хутор
Каменка, -- главным имением нашим считалось задонское, куда отец уезжал
часто и надолго, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная.
Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла. Были собаки, лошади, овцы,
коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и
отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке ...
Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот
вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор в
тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве,
глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее
лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой
вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако ... Ах, какая томящая
красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте,
в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами,
обитающими где-то там, в этом горнем мире! Вот я за усадьбой, в поле. Вечер
как будто все тот же -- только тут еще блещет низкое солнце -- и все так же
одинок я в мире. Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в
них, в густой чаще склоненных стеблей, -- затаенная жизнь перепелов. Сейчас
они еще молчат да и все молчит, только порой загудит, угрюмо зажужжит
запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. Я освобождаю его и с жадностью,
с удивленьем разглядываю: что это такое, кто он, этот рыжий жук, где он
живет, куда и зачем летел, что он думает и чувствует? Он сердит, серьезен:
возится в пальцах, шуршит жесткими {12} надкрыльями, из-под которых выпущено
что-то тончайшее, палевое, -- и вдруг щитки этих надкрылий разделяются,
раскрываются, палевое тоже распускается, -- и как изящно! -- и жук
подымается в воздух, гудя уже с удовольствием, с облегчением, и навсегда
покидает меня, теряется в небе, обогащая меня новым чувством: оставляя во
мне грусть разлуки...
А не то вижу я себя в доме и опять в летний вечер и опять в
одиночестве. Солнце скрылось за притихший сад, покинуло пустой зал, пустую
гостиную, где оно радостно блистало весь день: теперь только последний луч
одиноко краснеет в углу на паркете, меж высоких ножек какого-то старинного
столика, -- и, Боже, как мучительна его безмолвная и печальная прелесть! А
поздним вечером, когда сад уже чернел за окнами всей своей таинственной
ночной чернотой, а я лежал в темной спальне в своей детской кроватке, все
глядела на меня в окно, с высоты, какая-то тихая звезда... Что надо было ей
от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?


"III"

Детство стало понемногу связывать меня с жизнью, -- теперь в моей
памяти уже мелькают некоторые лица, некоторые картины усадебного быта,
некоторые события...
Из этих событий на первом месте стоит мое первое в жизни путешествие,