Илья Ильф и Евгений Петров. Двенадцать стульев

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Старгородский лев *



ГЛАВА ПЕРВАЯ
Глава I. Безенчук и нимфы



В уездном городе N* было так много парикмахерских
заведений и бюро похоронных процессий, что, казалось,
жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться,
остричься, освежить голову вежеталем* и сразу же умереть.
А на самом деле в уездном городе N люди рождались,
брились и умирали довольно редко. Жизнь города была
тишайшей. Весенние вечера были упоительны, грязь под
луною сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до
такой степени была влюблена в секретаршу месткома коммунальников*,
что это просто мешало ей собирать членские
взносы.

Вопросы любви и смерти не волновали Ипполита Матвеевича
Воробьянинова, хотя этими вопросами, по роду
своей службы, он ведал с 9 утра до 5 вечера ежедневно, с
получасовым перерывом для завтрака.

По утрам, выпив из причудливого (морозного с жилкой)
стакана свою порцию горячего молока, поданного Клавдией
Ивановной, он выходил из полутемного домика на
просторную, полную диковинного весеннего света улицу
"Им. тов. Губернского"*. Это была приятнейшая из улиц,
какие встречаются в уездных городах. По левую руку, за
волнистыми зеленоватыми стеклами, серебрились гроба
похоронного бюро "Нимфа". Справа, за маленькими, с
обвалившейся замазкой окнами, угрюмо возлежали дубовые,
пыльные и скучные гроба, гробовых дел мастера Безенчука.
Далее "Цирульный мастер Пьер и Константин"
обещал своим потребителям "холю ногтей" и "ондулясион*
на дому". Еще дальше расположилась гостиница с парикмахерской,
а за нею, на большом пустыре, стоял палевый
теленок и нежно лизал поржавевшую, прислоненную
(как табличка у подножия пальмы в ботаническом саду) к
одиноко торчащим воротам вывеску:

"Погребальная контора "Милости просим".


Хотя похоронных депо было множество, но клиентура
у них была небольшая. "Милости просим" лопнуло еще за
три года до того, как Ипполит Матвеевич осел в городе
N, а мастер Безенчук пил горькую и даже однажды пытался
заложить в ломбарде свой лучший выставочный гроб.

Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич
знал это лучше кого бы то ни было, потому что служил
в загсе, где ведал столом регистрации смертей и браков.

Стол, за которым работал Ипполит Матвеевич, походил
на старую надгробную плиту. Левый уголок его был
уничтожен крысами. Хилые его ножки тряслись под тяжестью
пухлых папок табачного цвета с записями, из которых
можно было почерпнуть все сведения о родословных
жителей города N и о генеалогических (или, как шутливо
говаривал Ипполит Матвеевич, гинекологических) древах,
произросших на скудной уездной почве.

В пятницу 15 апреля 1927 года Ипполит Матвеевич,
как обычно, проснулся в половине восьмого и сразу же
просунул нос в старомодное пенсне с золотой дужкой.
Очков он не носил. Однажды, решив, что носить пенсне
негигиенично, Ипполит Матвеевич направился к оптику и
купил очки без оправы, с позолоченными оглоблями.
Очки с первого раза ему понравились, но жена (это было
незадолго до ее смерти) нашла, что в очках он вылитый
Милюков*, и он отдал очки дворнику. Дворник, хотя и
не был близорук, к очкам привык и носил их с удовольствием.

-- Бонжур! -- пропел Ипполит Матвеевич самому
себе, спуская ноги с постели.

"Бонжур" указывало на то, что Ипполит Матвеевич
проснулся в добром расположении. Сказанное при пробуждении
"гут морген" обычно значило, что печень пошаливает,
что 52 года -- не шутка и что погода нынче сырая.

Ипполит Матвеевич сунул сухощавые ноги в довоенные
штучные брюки*, завязал их у щиколотки тесемками и
погрузился в короткие мягкие сапоги с узкими квадратными
носами и низкими подборами*. Через пять минут на Ипполите
Матвеевиче красовался лунный жилет, усыпанный
мелкой серебряной звездой*, и переливчатый люстриновый
пиджачок*. Смахнув с седых (волосок к волоску) усов оставшиеся
после умывания росинки, Ипполит Матвеевич
зверски пошевелил усами, в нерешительности попробовал
шероховатый подбородок, провел щеткой по коротко остриженным
алюминиевым волосам пять раз левой и восемь
раз правой рукой ото лба к затылку и, учтиво улыбаясь,
двинулся навстречу входившей в комнату теще -- Клавдии
Ивановне.

-- Эпполе-эт, -- прогремела она, -- сегодня я видела
дурной сон.

Слово "сон" было произнесено с французским прононсом.

Ипполит Матвеевич поглядел на тещу сверху вниз. Его
рост доходил до 185 сантиметров. С такой высоты ему
легко и удобно было относиться к теще Клавдии Ивановне
с некоторым пренебрежением.

Клавдия Ивановна продолжала:

-- Я видела покойную Мари с распущенными волосами
и в золотом кушаке.

От пушечных звуков голоса Клавдии Ивановны дрожала
чугунная лампа с ядром, дробью и пыльными стеклянными
цацками*.

-- Я очень встревожена! Боюсь, не случилось бы чего!

Последние слова были произнесены с такой силой,
что каре волос на голове Ипполита Матвеевича колыхнулось
в разные стороны. Он сморщил лицо и раздельно
сказал:

-- Ничего не будет, маман. За воду вы уже вносили?

Оказывается, что не вносили. Калоши тоже не были
помыты. Ипполит Матвеевич не любил свою тещу. Клавдия
Ивановна была глупа, и ее преклонный возраст не
позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет.
Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность
Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему
чувству. Голос у нее был такой силы и густоты,
что ему позавидовал бы Ричард Львиное Сердце*.
И, кроме того, что было самым ужасным, Клавдия Ивановна
видела сны. Она видела их всегда. Ей снились девушки
в кушаках и без них, лошади, обшитые желтым
драгунским кантом*, дворники, играющие на арфах, архангелы
в сторожевых тулупах, прогуливающиеся по ночам
с колотушками в руках, и вязальные спицы, которые
сами собой прыгали по комнате, производя огорчительный
звон. Пустая старуха была Клавдия Ивановна. Вдобавок
ко всему под носом у нее росли усы, и каждый ус
был похож на кисточку для бритья.

Ипполит Матвеевич, слегка раздраженный, вышел из
дому. У входа в свое потасканное заведение стоял, прислонясь
к дверному косяку и скрестив руки, гробовых дел
мастер Безенчук. От систематических крахов своих коммерческих
начинаний и от долговременного употребления
внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко
желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем.

-- Почет дорогому гостю! -- прокричал он скороговоркой,
завидев Ипполита Матвеевича. -- С добрым утром.

Ипполит Матвеевич вежливо приподнял запятнанную
касторовую шляпу*.

-- Как здоровье вашей тещеньки, разрешите, такое
нахальство, узнать?

-- Мр-р, мр-р, -- неопределенно ответил Ипполит
Матвеевич и, пожав прямыми плечами, проследовал
дальше.

-- Ну, дай ей бог здоровьичка, -- с горечью сказал
Безенчук, -- одних убытков сколько несем, туды его в качель.

И снова, скрестив руки на груди, прислонился к двери.

У врат похоронного бюро "Нимфа" Ипполита Матвеевича
снова попридержали.

Владельцев "Нимфы" было трое. Они враз поклонились
Ипполиту Матвеевичу и хором осведомились о здоровье
тещи.

-- Здорова, здорова, -- ответил Ипполит Матвеевич,
-- что ей делается. Сегодня золотую девушку видела,
распущенную. Такое ей было обозрение во сне.

Три "нимфа" переглянулись и громко вздохнули.

Все эти разговоры задержали Ипполита Матвеевича в
пути, и он, против обыкновения, пришел на службу тогда,
когда часы, висевшие над лозунгом "Сделал свое
дело -- и уходи", показывали пять минут десятого.

-- Мацист* опоздал!

Ипполита Матвеевича за большой рост, а особенно за
усы, прозвали в учреждении Мацистом, хотя у настоящего
Мациста никаких усов не было.

Вынув из ящика стола синюю войлочную подушечку,
Ипполит Матвеевич положил ее на стул, придал усам
правильное направление (параллельно линии стола) и сел
на подушечку, несколько возвышаясь над всеми тремя
своими сослуживцами. Ипполит Матвеевич не боялся геморроя,
он боялся протереть брюки и потому пользовался
синим войлоком.